Требон мог запретить пересуды о событиях пятнадцатого мая, он мог жестоко
расправляться с людьми за всякие словесные поношения императора, но не мог же он
запретить, например, эту крохотную, нахальную паузу перед «штучкой» или помешать
тому, чтобы песня эта меньше чем в две недели завоевала всю страну. Все, и
говорившие и не говорившие по-арамейски, знали слова этой песенки. Стоило лишь
промурлыкать два-три такта, и каждый уже знал, что хочет сказать собеседник,
злобно, жестоко ухмылялся и думал свою думу.
Популярность этой песенки объяснялась тем, что положение в Междуречье и в той
части Сирии, которая управлялась Нероном, становилось все хуже. Ночь на
пятнадцатое мая укрепила, правда, престиж существовавшего режима, но
хозяйственного положения страны она не улучшила. Хлеба стало меньше, а сладости и
вовсе исчезли. Вдобавок росло озлобление, вызываемое произволом ставленников
Нерона, насилиями Требона, Кнопса и их помощников, милостями, которыми осыпал
император небольшую клику приближенных за счет всего населения. Песня о
горшечнике нашла отклик в ушах и сердцах всего народа. Ее пели на улицах больших
городов: Самосаты, Эдессы, Пальмиры, Апамеи, Лариссы. Пели ее лодочники,
бороздившие реки Евфрат и Тигр, пели крестьяне и рабы, которые пахали, сеяли и
снимали урожай, пели ремесленники и те, кто работал на мануфактурах у
предпринимателей, прачки у колодцев и играющие на улицах дети, пели бедуины в
пустыне и те, которые подстерегали эти караваны, чтобы напасть на них и
разграбить.
Это была маленькая песенка, песенка о горшечнике, но что-то в ней было такое, что
она не на шутку подтачивала устои нероновского царствования. Правда, императора
восторженно встречали, где бы он ни появлялся. Но кто внимательно прислушивался,
тот мог уловить сквозь возгласы: «О ты, наш добрый, наш великий император Нерон», –
нахальные стишки:
......
|